| << пред. << >> след. >> II
Его похоронили во вторник — день открытия охоты приходился на воскресенье. Проводив отца на кладбище и вернувшись домой, Сезар Ото проплакал весь остаток дня. Ночью он почти не спал и проснулся в такой тоске, что не мог представить себе, как будет жить дальше.
Целый день до самого вечера он думал, что завтра, исполняя последнюю волю отца, должен поехать в Руан и повидать эту девушку, Каролину Доне, проживающую по улице Эперлан, восемнадцать, четвертый этаж, вторая дверь. Шепотом, словно бормоча молитву, повторял он это имя и адрес несчетное число раз, чтобы не забыть, и под конец стал твердить их непрерывно, не в силах остановиться или подумать о чем-либо другом, настолько эти слова засели у него в голове.
Итак, на другой день, около восьми утра, он велел запрячь Грендоржа в одноколку и, пустив тяжелую нормандскую лошадь крупной рысью, покатил по большой дороге из Энвиля в Руан. На нем был черный сюртук, брюки со штрипками и шелковая шляпа; на этот раз, ввиду особенных обстоятельств, он не стал надевать поверх праздничного костюма синюю блузу, которая раздувается на ветру и защищает сукно от пыли и пятен и которую сразу снимают, как только приедут и спрыгнут с тележки.
Он въехал в Руан около десяти часов, остановился, как всегда, на улице Труа-Мар, в гостинице «Славные ребята», где должен был вытерпеть объятия хозяина, хозяйки и их пяти сыновей, потому что грустная новость уже стала известна; затем ему пришлось рассказать все подробности несчастного случая, что довело его до слез; он уклонился от всех услуг, усердно предлагаемых хозяевами, знавшими о его богатстве, и не пожелал даже позавтракать, что их очень обидело.
Отряхнув шляпу, почистив сюртук и обтерев башмаки, он отправился разыскивать улицу Эперлан, не смея ни у кого спросить дорогу, боясь быть узнанным и возбудить подозрение.
Наконец, он совсем запутался, но, увидев священника и полагаясь на профессиональную скромность служителей церкви, осведомился у него.
Оказалось, ему следовало пройти не больше сотни шагов — как раз вторая улица направо.
Но тут он оробел. До этой минуты он слепо повиновался воле покойного. Теперь же им овладело смущение, беспокойство, обида при мысли, что он, законный сын, встретится лицом к лицу с этой женщиной, любовницей его отца. Все правила морали, укоренившиеся в нас, заложенные в недра сознания вековой традицией, воспитанием, все, что он учил на уроках катехизиса про особ дурного поведения, инстинктивное презрение, какое испытывает к ним каждый мужчина, даже тот, кто женится на одной из них, вся его крестьянская ограниченная честность — все возмущалось в нем, удерживало его, заставляло стыдиться и краснеть.
Но он подумал: «Я дал слово отцу, слово надо сдержать». И он толкнул приотворенную дверь дома номер восемнадцать, поднялся по темной лестнице на четвертый этаж, увидел дверь, за ней вторую, нашел ручку звонка и дернул ее.
От звука колокольчика, раздавшегося рядом в комнате, он весь содрогнулся. Дверь отворилась, и он очутился лицом к лицу с нарядно одетой темноволосой и румяной молодой дамой, глядевшей на него с изумлением.
Он не знал, что сказать, а она, ничего не подозревая и поджидая другого, не приглашала его войти. Так они смотрели друг на друга с полминуты. Наконец она спросила:
— Что вам угодно, сударь?
Он прошептал:
— Я сын Ото.
Она вздрогнула, побледнела и пробормотала, как будто знала его давно:
— Господин Сезар?
— Да.
— Что же вы желаете?
— Мне надо поговорить с вами от имени отца.
Она вскрикнула:
— Ах, боже мой! — и отступила, чтобы пропустить его.
Он затворил дверь и прошел следом.
Тут он заметил мальчугана лет четырех или пяти; малыш играл с кошкой на полу у кухонной печи, откуда подымался пар от стоявших на огне блюд.
— Садитесь, — сказала она.
Он сел. Она спросила:
— В чем же дело?
Он не решался заговорить, уставившись на стол посреди комнаты, накрытый на три прибора, причем один был детский. Он рассматривал стул, стоявший спинкой к огню, тарелку, салфетку, стаканы, начатую бутылку красного вина и неоткупоренную бутылку белого. Это было место его отца, спиной к огню! Его поджидали. Рядом с прибором лежал приготовленный для него хлеб. Сезар понял это потому, что корка была срезана из-за плохих зубов Ото. Затем, подняв глаза, он увидел на стене его портрет, большую фотографию, снятую в Париже в год Выставки, такую же, какая висела у них дома в спальне над кроватью.
Молодая женщина спросила снова:
— В чем же дело, господин Сезар?
Он взглянул на нее. От смутной тревоги она побелела, как полотно, и в страхе ждала ответа: руки ее дрожали.
Тогда он собрался с духом.
— Так вот, мамзель, папа скончался в воскресенье, в день открытия охоты.
Она была так потрясена, что даже не шевельнулась. После нескольких секунд молчания она прошептала почти беззвучно:
— О! Быть не может!
И вдруг слезы выступили у нее на глазах, и, закрыв лицо руками, она горько разрыдалась.
Малыш обернулся и, увидев мать в слезах, поднял рев. Потом, сообразив, что нежданное горе принес незнакомец, он накинулся на Сезара, вцепился одной ручонкой в его брюки, а другой изо всей мочи начал колотить его по ноге. А Сезар сидел растерянный, растроганный, между женщиной, оплакивавшей его отца, и ребенком, который защищал свою мать. Он чувствовал, что им овладевает волнение, слезы застилали ему глаза, и, чтобы взять себя в руки, он заговорил:
— Да, — сказал он, — несчастье случилось в воскресенье утром, около восьми часов...
И он начал рассказывать, словно она слушала его, не пропуская ни одной подробности, с крестьянской обстоятельностью, вспоминая каждую мелочь. А малыш все колотил Сезара, лягая его по щиколоткам.
Когда Сезар дошел до того места, как Ото-отец заговорил о ней, она уловила свое имя, открыла лицо и спросила:
— Простите! Я не слушала вас, мне бы хотелось все знать... Вам не трудно будет рассказать сначала?
Он начал снова в тех же выражениях:
— Несчастье случилось в воскресенье утром, около восьми часов...
Он рассказывал обо всем долго, запинаясь, останавливаясь и вставляя время от времени собственные рассуждения. Она жадно слушала, с женской впечатлительностью переживая весь ход событий, который он описывал; и, содрогаясь от ужаса, восклицала порою: «Ах, господи!» Мальчик, решив, что она успокоилась, перестал колотить Сезара, ухватился за руку матери и тоже слушал, как будто все понимал.
Когда рассказ был окончен, Ото-сын произнес:
— Теперь давайте договоримся друг с другом, как он желал. Послушайте, я обеспечен, денег он мне оставил порядком. Я хочу, чтобы вам не на что было жаловаться...
Но она живо перебила:
— О господин Сезар, господин Сезар, только не сегодня. У меня сердце разрывается... Как-нибудь в другой раз, в другой день... Нет, только не сегодня... И, слушайте, если уж я соглашусь, то не ради себя... нет, нет, даю вам слово. Только ради ребенка. Мы эти деньги на его имя положим.
Тут только ошеломленный Сезар догадался и пробормотал:
— Значит... это его... ребенок?
— Ну да, — сказала она.
И Ото-сын посмотрел на своего брата со смутным волнением, острым и мучительным.
Наступило долгое молчание, так как она опять заплакала; наконец Сезар, совсем смешавшись, сказал:
— Ну, что же, мамзель Доне, я пойду. Когда мы с вами об этом потолкуем?
Она воскликнула:
— О нет, не уходите, не уходите, не оставляйте меня одну с Эмилем! Я умру с горя. У меня никого больше нет, никого, кроме ребенка! Ах, какая беда, какая беда, господин Сезар! Ну, присядьте. Поговорите еще о чем-нибудь. Расскажите, что он делал всю эту неделю.
И Сезар, привыкший повиноваться, уселся снова.
Она придвинула свой стул к его стулу у печки, где все еще разогревалось кушанье, взяла на колени Эмиля и стала задавать Сезару множество вопросов об его отце, о самых ничтожных домашних мелочах, и по этим вопросам он понял, почувствовал, не рассуждая, что она любила Ото всем своим бедным женским сердцем.
Следуя естественному течению своих не слишком разнообразных мыслей, он вернулся к несчастному происшествию и опять принялся рассказывать о нем с теми же подробностями.
Когда он произнес: «В животе у него была такая дыра, что туда можно было оба кулака засунуть», — она вскрикнула, и слезы вновь хлынули у нее из глаз. Заразившись ее волнением, Сезар тоже расплакался, а так как слезы всегда смягчают сердце, он нагнулся к Эмилю и поцеловал его в лобик.
Мать прошептала, глубоко вздохнув:
— Бедный мальчик, он теперь сирота.
— И я тоже, — сказал Сезар.
Они замолчали.
Но вдруг в молодой женщине проснулся практический инстинкт хозяйки, привыкшей обо всем заботиться.
— Вы, верно, ничего не ели с утра, господин Сезар?
— Ничего, мамзель.
— О, вы, должно быть, голодны! Скушайте что-нибудь.
— Спасибо, — сказал он, — я не голоден, мне не до еды.
Она возразила:
— Какое бы ни было горе, жить все-таки надо: не откажите мне, покушайте, тогда вы и посидите у меня подольше. Я прямо не знаю, что со мной будет, когда вы уйдете.
После некоторого сопротивления он уступил и, усевшись напротив нее спиной к огню, съел тарелку рубцов, которые шипели в печке, и выпил стакан красного вина. Но раскупорить белое он не позволил.
Несколько раз он вытирал губы малышу, который вымазал подливкой весь подбородок.
Поднявшись и собираясь уходить, он спросил:
— Когда же прикажете к вам зайти потолковать о делах, мамзель Доне?
— Если вас не затруднит, в будущий четверг, господин Сезар. Так я не пропущу работы. По четвергам я всегда свободна.
— Ладно, давайте в будущий четверг.
— Вы придете позавтракать, хорошо?
— Ну, этого не обещаю.
— Да ведь за едой легче разговаривать. И времени больше останется.
— Ну, что ж, будь по-вашему. Значит, в полдень.
И он ушел, поцеловав еще раз маленького Эмиля и пожав руку мадмуазель Доне.
<< пред. << >> след. >> |