| << пред. << >> след. >> На берегу
Перевод В. Левика
I
На прачечном плоту лежал тяжелый зной.
Дремали селезни, нажравшись до отвала.
Весь воздух раскалив, горящей желтизной
Жара, как пламенем, деревья заливала.
Я, разморенный, лег на берегу реки;
Там стирка шла. В воде вскипали хлопья мыла,
Бежали пузыри, проворны и легки,
И жирная вода их длинный след хранила.
И я уж засыпал, разнежась на траве,
Но вдруг в сиянье дня, в палящем зное лета
Явилась девушка, свежа, легко одета,
Рукою поднятой держа на голове
Огромный тюк белья, шагая быстро, бодро, —
Был гибок стройный стан, плотны и мощны бедра;
Колеблясь на ходу, но вся пряма, стройна,
Венерой мраморной приблизилась она,
Потом прошла на плот по узкому настилу...
И я пошел за ней, поднявшись через силу.
Устроясь на краю, она свой грузный тюк
Швырнула в чан с водой одним движеньем рук.
Под блузой легкою сквозили формы смело.
Она пришла сюда стирать свое белье,
И при движениях под платьем у нее,
Как в полной наготе, обозначалось тело —
Бедро, тугая грудь, спина иль крепкий зад;
Хоть зной ужасен был, работа не тянулась;
Но скоро девушка устала, разогнулась
И в пышной прелести откинулась назад.
Под солнцем яростным, треща, рассохлись
бревна, —
Чтоб воздуху глотнуть, как бы раскрыв нутро.
Дышали женщины натужно и неровно,
От пота на телах сверкало серебро.
На бронзовых щеках почуяв пламень смуглый,
Бесстыдница в упор взглянула на меня
И расстегнулась вдруг... Заманчиво округлы,
Задорно глядя врозь, блистая и дразня,
Две груди выплыли, она же с новым жаром
Схватила свой валек; и, нежны, как цветки,
Под мерный стук валька, танцуя в такт ударам,
Чуть розоватые запрыгали соски.
О, эти два холма! Как горна полыханье,
Меня бросало в жар их нежное дыханье,
Меня безжалостно по сердцу бил валек!
Насмешки полный взгляд отталкивал и влек,
А тело влажное, сверкая белизною,
К лобзаньям звало рот, приманивало взор.
Я, оробев, молчал. Но, сжалясь надо мною,
Плутовка первая вступила в разговор.
Я слушал речь ее, но слышал только звуки,
Я страстно пожирал глазами эту грудь,
Я силился в разрез поглубже заглянуть,
Пылал и холодел, испытывая муки.
Она пошла, шепнув: «Когда настанет ночь,
Я буду ждать тебя за рощей у оврага!»
И все ушло за ней, вся жизнь умчалась прочь,
Как испаряется предутренняя влага.
Но все ж я ликовал; волнуя и пьяня,
В моей душе любовь, как бездна, разверзалась;
Уже бледнел и гас прощальный отблеск дня,
И ночь грядущая зарею мне казалась!
II
Когда я подходил, она стояла там.
Я кинулся, упал без слов к ее ногам,
Обвил ее, привлек, лаская грудь рукою;
Внезапно вырвавшись, помчалась прочь она
По лугу, где лила молочный свет луна,
Но зацепилась вдруг за низкий куст ногою,
И я догнал ее, и жадно к ней приник,
И стиснул гибкий стан, и, хищный, опьянелый,
Унес ее к реке, в береговой тростник...
Она, кого я знал бесстыдной, наглой, смелой,
Дрожа, заплакала, испуганна, бледна;
Меж тем моя душа была опьянена
Той силой, что ее бессилье источало.
Кто может разгадать волшебное начало,
Кипящее в мужской крови в любовный час?
От месяца легло сияние на нас.
Лягушки в камышах, о чем-то споря бурно,
На сотню голосов шумиху завели.
Проснулся перепел и закричал вдали;
И, словно первый звук любовного ноктюрна,
Пустила птица трель — еще неясный зов.
А воздух полон был истомы, упоенья,
Лобзаний, шепота, призывного томленья,
И неги чувственной, и страстных голосов,
Перекликавшихся и певших в хоре дружном.
Я чуял эту страсть и в знойном ветре южном,
И думал: «Сколько нас в часы июньских чар,
Животных и людей, которых ночью жгучей
На поиски повлек неутолимый жар
И, тело к телу, сплел инстинкт любви могучий!»
И я хотел их слить в себе, в себе одном.
Она дрожала вся; я воспаленным ртом
Прильнул к ее рукам, струившим ароматы, —
То запах тмина был, живой бальзам полей;
У девственной груди был привкус горьковатый, —
Таков миндаль и лавр, иль таково, верней,
Парное молоко козы высокогорной;
Я силой губы взял, смеясь над непокорной,
И долгий поцелуй как вечность долог был,
Он сплел в одно тела, он слил их бурный пыл.
Откинувшись, она хрипела в страсти жадной,
А грудь стесненная, под лаской беспощадной,
С глухими стонами вздымалась тяжело.
Была в огне щека, и взор заволокло.
В безумии слились желанья, губы, стоны,
Затем ночную тишь, нарушив сельский сон,
Прорезал крик любви, так страшен, так силен,
Что жабы, онемев, попрятались в затоны,
Сова шарахнулась и перепел умолк;
И вдруг в растерянном безмолвии вселенной
Донесся по ветру и замер зов мгновенный:
С глухой угрозою провыл три раза волк.
Рассвет прогнал ее. А я побрел в просторы,
Где чуял плоть ее в дыхании полей;
Как якорь, брошенный на дно души моей,
Меня в плену теперь держали эти взоры.
Плоть сочетала нас, и тщетен был побег:
Так сковывает цепь двух каторжан навек.
III
Затем пять месяцев подряд, не уставая,
С ней, томно-чувственной, бездумной, у реки
Делили мы восторг, укрывшись в тростники;
Постелью нам была трава береговая.
И утром, новый жар не в силах превозмочь,
Еще истомлены огнем ночных лобзаний,
Когда в лучах зари пел жаворонок ранний,
Уже грустили мы, что не приходит ночь.
То забывали мы, что день настанет скоро,
И заставала нас в объятиях Аврора,
Мы шли, спеша пройти залитый солнцем луг,
Взор погрузив во взор, не расплетая рук.
Я видел, как стволы краснеют, словно раны.
Как золото зари ложится на поляны, —
И я не понимал, что солнце надо мной,
И думал, ослеплен лучами огневыми,
Что это взор ее струит палящий зной.
Она работать шла с подругами своими;
Желанья полн, я брел за нею в стороне;
Быть рядом — это все, чего хотелось мне.
Я прирастал к земле, любуясь пышным телом;
Моя любовь была моей тюрьмой с тех пор,
Как этот гибкий стан замкнул мой кругозор.
А пояс платья стал моих надежд пределом.
Я терпеливо ждал, едва смиряя кровь,
Покуда общий смех не отвлекал вниманья;
Я наклонялся к ней... Мгновенное лобзанье...
И, пристыженные, мы разлучались вновь.
Порой, покинув плот, шалунья взором жадным
Звала меня прилечь на поле виноградном
Иль уводила в сад. И, лежа там в кустах,
Мы на любовь зверей, смеясь, глядели с нею:
Две бабочки неслись на четырех крылах,
Двойной нелепый жук переползал аллею.
Она брала лесных любовников с земли
И целовала их. Две птички в упоенье
Порхнули и сплелись. Но их совокупленье
Нас не смутило, нет! — Мы, вторя им, легли.
Когда в вечерний час, желанием измучен,
Я замечал, бродя вблизи речных излучин,
Как движется она меж стройных тополей,
На властный зов любви спеша из темной дали,
Будя лучи луны, что безмятежно спали
Среди немых кустов и дремлющих аллей, —
Я вспоминал тогда о женщинах восточных,
О девах библии в их древней красоте,
Безудержных в любви, прелестных и порочных,
Подобных ангелам в вечерней темноте.
IV
Усталый, задремал хозяин у порога,
И прачечная — днем! — уже пуста была.
От почвы пар валил, как от спины вола
В полдневную жару. Но чувств моих тревога,
Но жар сердечный был сильней, чем жар дневной.
Все звуки умертвив, царил палящий зной:
Лишь пьяный смех порой, да говор из лачуги,
Да где-то, капая, незримая вода
С челна, как терпкий пот, стекала иногда.
И углем рдеющим был рот моей подруги.
Как пламень, поцелуй вдруг вспыхивал и гас, —
Так из костра летят горящих брызг каскады, —
И бешенство любви испепеляло нас.
Все замерло вокруг, лишь прыгали цикады,
И — солнечный народ! — от зноя все смелей
Трещали, как костер, средь выжженных полей.
Безмолвны, взор во взор, тела сплетая страстно,
С лиловой синевой вкруг воспаленных глаз,
Мы в нашей бледности теперь читали ясно,
Что пагубной, как смерть, любовь была для нас,
Что в нашей страсти жизнь из тела уходила.
И распрощались мы и поклялись с тоской,
Что уж не встретимся под вечер над рекой.
Но нет, в обычный час неведомая сила
Вновь погнала меня — едва померкнул свет —
Изведать, возвратить тот сладострастный бред,
Пылая, вспоминать восторг соединений,
Лежать на ложе том, мечту свою дразня.
И что ж? Придя в приют минувших упоений,
Я увидал ее: она ждала меня.
С тех пор, сжигаемы палящей лихорадкой,
Мы жар губительный торопим с дрожью сладкой.
Пускай приходит смерть, — всесильная любовь
В объятья нас влечет, воспламеняя кровь.
Не целомудренно мы любим, не пугливо.
Тем ярче наша страсть, чем жребий наш
страшней.
Мы призываем смерть, меняя торопливо
На ласки бурные остаток наших дней.
И мы безмолвствуем. Для этих упоений
Есть только крик любви — призывный клич
оленей.
На теле я храню скользящий трепет рук;
Желаньем терпким полн, алкаю новых мук.
И если жаждет рот — он жаждет губ горящих;
В слияньях, чей огонь, как бой, смертелен был,
Угасла мощь моя, питая страстный пыл;
Обуглилась трава на ложе ласк пьянящих.
И там, где до зари сплетали мы тела,
На землю голую от них печать легла.
Когда-нибудь в траве, куда нас пламень бросил,
Нас, мертвых, подберут и кинут в утлый челн,
И вдаль мы поплывем под мерный говор волн,
Целуясь вновь и вновь при содроганьях весел.
И в яму вышвырнут любовников тела,
Которых смерть в грехе из жизни унесла.
Но если тень встает из замогильной сени,
Мы будем приходить к реке в вечерний час,
И селянин, крестясь при виде наших теней,
Помянет прошлое, проводит взглядом нас
И молвит перед тем, как завалиться в спячку:
«Умерший от любви все любит свою прачку!»
Поэма впервые появилась в журнале «Литературная республика» 20 марта 1876 года под псевдонимом Ги де Вальмон.
<< пред. << >> след. >> |