| >> след. >> Ги де Мопассан. Наследство
Из сборника "Мисс Гарриет"
-------------------------------------------------------------------
Ги де Мопассан. Собрание сочинений в 10 тт. Том 3. МП "Аурика", 1994
Перевод Л. Коган
Примечания Ю. Данилина
Ocr Longsoft , март 2007
-------------------------------------------------------------------
Катюлю Мендесу.
I
Еще не было десяти, а чиновники, торопливо, стекавшиеся со всех концов Парижа, вливались потоком в широкий подъезд Морского министерства: был канун Нового года — пора необычайного усердия и повышений по службе. Поспешный топот разносился по обширному зданию, пересеченному лабиринтом длинных и путаных коридоров, куда выходили двери бесчисленных отделов.
Чиновники расходились по своим местам, пожимали руки явившимся ранее сослуживцам, снимали новый сюртук, надевали для работы старый и усаживались за столы, где каждого ждала груда бумаг. Затем отправлялись за новостями в соседние отделы. Прежде всего справлялись, здесь ли начальник, в каком он расположении духа, много ли прибыло почты.
Регистратор "отдела материальной части" г-н Сезар Кашлен, бывший сержант морской пехоты, по выслуге лет ожидавший производства в старшие регистраторы, одну за другой заносил в огромную книгу бумаги, только что принесенные рассыльным из кабинета начальника. Против него сидел экспедитор — папаша Савон, выживший из ума старик, прославившийся на все министерство невзгодами своей супружеской жизни. Скрючившись и окаменев на стуле, как подобает усердному писцу, он искоса заглядывал в лежавшую рядом бумагу и, неторопливо водя пером, тщательно переписывал депешу начальника.
Г-н Кашлен, тучный мужчина с подстриженными ежиком седыми волосами, сказал, не прерывая работы:
— Тридцать две депеши из Тулона. Они присылают столько, сколько другие четыре порта, вместе взятые.
Затем, обратясь к папаше Савону, он спросил, как делал это каждое утро:
— Ну-с, папаша Савон, как супруга?
Продолжая водить пером, старик ответил:
— Вы же знаете, господин Кашлен, как мне тяжело об этом говорить.
Регистратор рассмеялся, как смеялся каждое утро, слыша один и тот же ответ.
Дверь отворилась, и вошел Маз, красивый, щеголевато одетый брюнет, полагавший, что занимаемое им убогое служебное положение не достойно его превосходной внешности и манер. Он носил массивные перстни, массивную часовую цепь, монокль — больше из франтовства, так как снимал его за работой — и то и дело встряхивал манжетами, стараясь выставить напоказ крупные сверкающие запонки.
Еще в дверях он спросил:
— Много нынче дел?
Кашлен ответил:
— Тулон все шлет и шлет. Сразу видно, что Новый год не за горами, вот они и стараются.
В эту минуту вошел еще один человек — г-н Питоле, известный забавник и остряк. Он рассмеялся и спросил:
— А мы-то разве не стараемся?
И, вынув часы, объявил:
— Без семи минут десять, а все уже на местах! Ну, Маз, что вы скажете?! Бьюсь об заклад, что его милость господин Лезабль пришел в девяти, как и наш высокочтимый начальник.
Регистратор отодвинул бумаги, сунул перо за ухо и, облокотясь на стол, воскликнул:
— Ну, уж если этот не выслужится! Да он из кожи лезет вон!..
А г-н Питоле, усевшись на край стола и болтая ногами, ответил:
— Ну, конечно, выслужится, папаша Кашлен, не сомневайтесь, что выслужится. Ставлю двадцать франков против одного су, что не пройдут и десяти лет, как его сделают начальником отделения.
Маз, который свертывал папиросу, грея ляжки перед камином, воскликнул:
— Нет уж, увольте, я предпочитаю всю жизнь оставаться при двух с половиной тысячах, чем расшибаться в лепешку, как он!
Повернувшись на каблуках, Питоле насмешливо возразил:
— Что не помешало вам, дорогой мой, сегодня, двадцатого декабря, прийти задолго до десяти.
Но Маз хладнокровно пожал плечами:
— Еще бы! Я вовсе не желаю, чтобы кто-нибудь меня обскакал! Раз вы являетесь до зари, приходится и мне делать то же, хотя я вовсе не в восторге от такого усердия. Но я, по крайней мере, далек от того, чтобы называть начальника "дорогим патроном", как Лезабль, уходил в половине седьмого да еще брать с собой работу на дом. Впрочем, я ведь бываю в свете, у меня есть и другие обязанности, которые требуют времени.
Кашлен перестал писать и, задумавшись, уставился в пространство. Наконец, он спросил:
— Так вы полагаете, что он и в этом году получит повышение?
— Наверняка получит, да еще как получит! Это такой проныра! — воскликнул Питоле.
И все заговорили на извечную тему о повышениях по службе и наградах, вот уж целый месяц волновавшую этот огромный чиновничий улей от подвала и до чердака.
Взвешивали шансы, прикидывали цифры наградных, перебирали должности, заранее негодовали, боясь, что их обойдут. Каждое утро возобновлялись бесконечные споры, которые велись накануне; к ним неизменно возвращались и на другой день с теми же доводами, теми же возражениями, теми же доказательствами.
Вошел г-н Буассель, тщедушный, бледный, болезненного вида чиновник, видевший жизнь в свете романов Александра Дюма. Всюду ему мерещились необычайные приключения, и по утрам он сообщал своему сослуживцу Питоле, какие невероятные встречи происходят у него на каждом шагу, какие драмы якобы разыгрываются в доме, где он живет, и как отчаянные вопли, донесшиеся с улицы в половине четвертого ночи, заставили его вскочить и броситься к окну. Ежедневно ему приходилось то разнимать дерущихся, то укрощать лошадей, то спасать женщин, которым грозила смертельная опасность. Физическое убожество не мешало ему самоуверенно и нудно похваляться своими подвигами и необыкновенной силой.
Услышав, что речь идет о Лезабле, он заявил:
— Я когда-нибудь еще ему покажу, этому мозгляку! Посмей он только меня обскакать, я его так тряхну, что у него сразу пропадет охота выслуживаться!
Маз, куривший перед камином, усмехнулся:
— Хорошо бы вам поторопиться, потому что мне известно из достоверных источников, что в этом году вас обошли, чтобы повысить Лезабля.
Потрясая кулаком, Буассель воскликнул:
— Клянусь, что если это так...
Дверь снова отворилась, и торопливо, с озабоченным видом вошел молодой чиновник, небольшого роста, с баками, как у флотского офицера или адвоката, в очень высоком стоячем воротничке, всегда быстро сыпавший словами, словно он опасался, что не успеет высказать все, что нужно. Он наскоро пожал всем руку, с видом крайне занятого человека, и обратился к регистратору:
— Дорогой Кашлен, дайте, пожалуйста, папку Шаплу, проволока для тросов, Тулон, АТВ, тысяча восемьсот семьдесят пять.
Кашлен поднялся, достал у себя над головой папку, вынул из нее пачку бумаг в синей обложке и, подавая ее сослуживцу, сказал:
— Вот, господин Лезабль. Вы знаете, что начальник взял отсюда вчера три депеши?
— Знаю. Они у меня, благодарю.
И молодой человек поспешно удалился.
Только он вышел, Маз воскликнул:
— Видали, сколько форсу! Можно подумать, что он уже, по крайней мере, начальник отделения.
А Питоле подхватил:
— Погодите! Он получит отдел скорее, чем любой из нас.
Кашлен так и не вернулся к своим бумагам. Казалось, им овладела какая-то навязчивая мысль. Он снова спросил:
— Так у него прекрасное будущее, у этого молодого человека?
Маз презрительно буркнул:
— Прекрасное для того, кто полагает, что министерство — это блестящее попроще, а для других этого маловато!
Питоле перебил его:
— Уж не рассчитываете ли вы стать посланником?
Маз нетерпеливо поморщился:
— Дело не во мне. Мне-то наплевать! Но в глазах света начальник отделения всегда будет ничтожеством.
Экспедитор, папаша Савон, не отрывался от своих бумаг. Но вот уже несколько минут он раз за разом макал перо в чернильницу, упорно его опять вытирал о влажную губку и все-таки не мог вывести ни одной буквы. Черная жидкость скатывалась с кончика пера и жирными кляксами капала на бумагу. Растерявшийся старик, с отчаянием глядя на депешу, которую придется переписывать заново, как и множество других за последнее время, уныло пробормотал:
— Опять чернила негодные!
Громовой хохот раздался со всех сторон. Кашлен смеялся так, что у него тряслось брюхо и даже подпрыгивал стол. Маз перегнулся пополам и скорчился, словно собирался влезть в камин; Питоле топал ногами и, захлебываясь, отряхивал правую руку, будто она мокрая. Даже Буассель задыхался от смеха, хотя обычно воспринимал события скорее трагически, нежели комически.
Но папаша Савон, вытирая перо о полу сюртука, проворчал:
— Нечего тут смеяться. Мне приходится по два — три раза переписывать всю работу. Он вытащил из папки чистый лист бумаги, подложил транспарант и начал выводить заголовок: "Уважаемый господин министр..." Перо уже больше не оставляло клякс и писало четко. Старик привычно сел бочком и принялся за переписку.
Все продолжали хохотать. Смех душил их. Вот уже почти полгода они разыгрывали все ту же комедию, а старик ничего не замечал. Стоило накапать немного масла на влажную губку, служившую для вытирания перьев, и чернила скатывались с вымазанного жиром пера. Изумленный экспедитор часами предавался отчаянию, изводил целые коробки перьев и бутыли чернил и наконец пришел к убеждению, что канцелярские принадлежности стали никуда не годными.
И вот для затравленного старика служба превратилась в пытку. В табак ему подмешивали порох, в графин, из которого папаша Савон частенько наливал себе воды, подсылали всякую дрянь, уверяя его, что со времен Коммуны социалисты только и делают, что портят предметы первой необходимости, чтобы опорочить правительство и вызвать революцию.
Старик воспылал смертельной ненавистью к анархистам, притаившимся, как ему мерещилось, повсюду, подстерегавшим его везде; его одолевал суеверный страх перед какой-то неведомой и грозной опасностью.
Внезапно в коридоре резко прозвенел колокольчик. Всем хорошо был знаком этот яростный звонок начальника, г-на Торшбефа; чиновники бросились к дверям и рассыпались по своим отделам.
Кашлен принялся было снова за регистрацию бумаг, но положил перо и задумался, подперев голову руками. Ему не давала покоя мысль, которую он вынашивал последнее время. Бывший сержант морской пехоты, уволенный вчистую после трех ранений — одного в Сенегале и двух в Кохинхине, — он по особой милости был зачислен в штат министерства. Начав с самых низших ступеней, он медленно продвигался по служебной лестнице, претерпев множество обид, невзгод и лишений. И власть, узаконенная власть, представлялась ему самым прекрасным, что есть на свете. Начальник отделения казался ему существом исключительным, существом высшего порядка; чиновники, о которых говорили: "Ну, это человек ловкий, он далеко пойдет", — были для него людьми необыкновенными, — иной породы, нежели он сам.
Вот почему к своему сослуживцу Лезаблю он питал глубочайшее уважение, граничившее с благоговением, и лелеял заветную мечту, неотступную мечту — выдать за него свою дочь.
Когда-нибудь она будет богата и даже очень богата. Об этом знало все министерство: ведь у его сестры, мадмуазель Кашлен, был целый миллион, свободный от долгов и в надежном обеспечении. Правда, как утверждали злые языки, она приобрела его ценою "любви", но греховное происхождение его было искуплено запоздалым благочестием.
Престарелая девица, некогда дарившая ласки многим, удалилась на покой, владея полумиллионом франков, и за восемнадцать лет свирепой бережливости и более чем скромного образа жизни она сумела удвоить эту сумму. Давно живя у брата, оставшегося вдовцом с дочкой Корали на руках, она вносила лишь весьма незначительную долю в общее хозяйство. Охраняя и приумножая свои капиталы, она постоянно твердила брату:
— Все равно все это достанется твоей же дочери! Только выдай ее поскорее замуж. Я хочу видеть своих внучатных племянников. То-то будет радость, когда я смогу поцеловать ребенка нашей крови.
В министерстве все это знали, и в претендентах недостатка не было. Поговаривали, что сам Маз, красавец Маз, этот министерский лев, с явными намерениями увивался вокруг папаши Кашлена. Но отставной сержант, ловкий проныра, побывавший под всеми широтами, желал иметь зятем человека с будущим, человека, который со временем займет большой пост и этим придаст веса и ему, Сезару, бывшему унтеру. Лезабль вполне отвечал этим требованиям, и Кашлен давно уже искал способа заманить его к себе.
Вдруг он поднялся, потирая руки. Нашел!
Кашлен хорошо знал слабости своих сослуживцев. Лезабля можно было покорить, польстив его чиновничьему тщеславию. Он попросит у Лезабля покровительства, как просят его у какого-нибудь сенатора или депутата, у любой высокопоставленной особы.
Кашлен вот уже пять лет не получал повышения и был почти уверен, что оно ждет его в этом году. Так вот, он притворится, будто полагает, что обязан этим повышением Лезаблю, и в благодарность пригласит его к себе отобедать.
Как только этот план созрел у него в голове, Кашлен принялся за его осуществление. Он достал из шкафа свой выходной сюртук, скинул старый и, захватив все зарегистрированные бумаги, находившиеся в ведении Лезабля, направился в кабинет, который был предоставлен тому по особому благоволению начальства — снисходя к его рвению и важности возложенных на его обязанностей.
Лезабль писал, сидя за большим столом, среди вороха раскрытых папок и бумаг, занумерованных красными или синими чернилами.
Завидев Кашлена, он спросил запросто, но тоном, в котором сквозила уважение:
— Ну что, дорогой друг, много ли вы мне дел принесли?
— Да, немало. Но, помимо того, я хотел с вами поговорить.
— Присаживайтесь, друг мой, я вас слушаю.
Кашлен сел, откашлялся, изобразил на лице смущение и нерешительно произнес:
— Вот я о чем, господин Лезабль. Не стану ходить вокруг да около. Я старый солдат, — буду говорить напрямик. Я хочу просить вас об услуге.
— Какой?
— В двух словах: мне необходимо в этом году получить повышение. У меня нет никого, кто бы за меня похлопотал, и я подумал о вас.
Удивленный Лезабль слегка покраснел; довольный и преисполненный горделивого смущения, он все же возразил:
— Но я здесь ничто, дружище, я значу тут куда меньше, чем вы. Ведь вас скоро произведут в старшие регистраторы. Ничем не могу помочь. Поверьте, что...
Кашлен оборвал его с грубоватой почтительностью:
— Ну, ну, ну! Начальник к вам прислушивается, и, если замолвите за меня словечко, дело выгорит. Подумайте только: через полтора года я в праве выйти на пенсию, а не получив к первому января повышения, я потеряю на этом пятьсот франков в год. Я прекрасно знаю, все говорят: Кашлен не нуждается, у его сестры миллион. Это верно, что у сестры миллион, но этот миллион приносит ей проценты, и она не хочет из него ничего давать. Правда, он достанется дочери, — это верно, но моя дочь и я — это не одно и то же. Какая мне польза от того, что моя дочь и зять будут кататься, как сыр в масле, если мне придется положить зубы на полку. Вот каковы дела, понимаете ли?
Лезабль кивнул в знак согласия:
— Справедливо, весьма справедливо. Ваш зять может отнестись к вам не так, как должно. К тому же всегда приятней никому не быть обязанным. Ну что ж! Обещаю вам сделать все, что от меня зависит: поговорю с начальником, обрисую положение, буду настаивать, если нужно. Рассчитывайте на меня!
Кашлен поднялся, схватил сослуживца за обе руки и, крепко, по-солдатски, их тряхнув, пробормотал:
— Спасибо, спасибо. Знайте, что ежели мне когда-либо представится случай... если я когда-нибудь смогу...
Он не договорил, не находя слов, и ушел, гулко чеканя по коридору мерный солдатский шаг.
Но, заслышав издали яростно звеневший колокольчик, Кашлен бросился бежать, ибо сразу распознал его: начальник отдела, г-н Торшбеф, требовал к себе регистратора.
Неделю спустя Кашлен, придя в министерство, нашел на своем столе запечатанное письмо следующего содержания:
"Дорогой коллега! Рад сообщить вам, что, по представлению директора нашего департамента и начальника отдела, министр вчера подписал приказ о назначении вас старшим регистратором. Завтра вы получите официальное извещение. До тех пор вы ничего не знаете, — не так ли?
Преданный вам Лезабль".
Сезар тут же поспешил в кабинет своего молодого сослуживца и, выражая признательность, стал расшаркиваться, заявляя о своей преданности и рассыпаясь в благодарностях.
Уже на следующий день стало известно, что Лезабль и Кашлен получили повышение. Что же касается остальных чиновников, то им придется подождать до лучших времен, а пока удовольствоваться наградами в размере от ста пятидесяти до трехсот франков.
Буассель объявил, что в один из ближайших вечеров, ровно в полночь, подстережет Лезабля на углу, когда тот будет возвращаться домой, и задаст ему такую взбучку, что от него мокрое место останется. Остальные чиновники молчали.
В следующий понедельник, едва придя в министерство, Кашлен поспешил к своему покровителю и, с торжественным видом войдя в кабинет, напыщенно произнес:
— Надеюсь, что вы окажете мне честь и отобедаете у нас по случаю рождественских праздников. Соблаговолите сами указать день.
Лезабль приподнял голову и несколько удивленно взглянул в лицо своему сослуживцу; не спуская с него глаз и пытаясь прочесть его мысли, он ответил:
— Но, дорогой мой, дело в том... у меня все вечера заняты... я уже давно обещал...
Кашлен дружески настаивал:
— Ну вот! Не станете же вы огорчать нас своим отказом. Вы так много для нас сделали. Прошу вас от своего имени и от имени моего семейства.
Озадаченный Лезабль колебался. Он отлично все понял, но не успел подумать и взвесить все "за" и "против" и поэтому не знал, что ответить Кашлену. Наконец он решил про себя: "Это меня ни к чему не обяжет" — и, весьма довольный, согласился, пообещав прийти в ближайшую субботу.
— Тогда на другое утро можно будет поспать подольше, — добавил он, улыбаясь.
>> след. >> |