| << пред. << >> след. >> Последняя шалость
Перевод Эзры Левонтина
I
Старинный замок ввысь громады стен вознес.
Ступени шаткие дрожат, и в каждой щели
Растет чертополох, побег травы пророс,
И, как проказой, мхом изъязвлены панели.
Две башни по бокам. Одна остроконечный
Подъемлет к небу шпиль. Другую в час ночной,
Скитаясь в небесах, вихрь обезглавил злой
И плющ, на верх ее карабкаясь беспечно,
По ветру растрепал волну своих кудрей;
Упрямые дожди, просачиваясь в стены,
Протачивали их струею неизменной
И брешь огромную пробили меж камней.
Деревья выросли теперь в стенных провалах.
Страшна пустая темь гостиных обветшалых,
И пусто каждое окно — как мертвых взгляд.
Скосилось здание, осело, одряхлело.
И трещины на нем морщинами лежат,
Подножье крошится песком, кусками мела,
И крыша в небеса пробитая глядит...
Как горестен руин осиротелый вид!
Могильный мрак и тишь владеют старым парком —
Его не разбудить лучей потокам жарким,
И лишь порой с листком зашепчется листок,
Как волны шепчутся, взбегая на песок,
Когда морской простор блестит под синевою.
Деревья заплели такую сеть ветвей,
Что солнце не могло струею огневою
Проникнуть в черноту покинутых аллей.
Кустарники мертвы под их гигантской сенью,
Вознесшейся как свод соборный над землей;
И запах гнили здесь, и сумрак гробовой,
И влажность затхлая безлюдия и тленья.
С высокого крыльца, ведущего на луг
(За лугом вдалеке — деревьев полукруг),
Лакеи строгие, подобны тихим теням,
Двух старцев повели по стоптанным ступеням.
Старуха и старик... Они едва идут
Шажками робкими... Их под руки ведут,
Свой трудный путь они ощупывают палкой,
И подбородки их дрожат, трясутся жалко...
Как тяжек каждый жест, как труден палки взмах!
И — чьей не угадать! — неодолимой силой
Им жизнь сохранена, что тлеет в их костях.
Лакеи в дом ушли. А старики уныло
Сидят. Чуть дышит грудь, и руки их дрожат,
Поникли головы и неподвижен взгляд,
Направленный к земле без искры, без желанья.
И мысли нет в глазах. И только трепетанье
Согбенных, дряхлых тел о жизни говорит.
Привычка вместе быть им ныне жизнь хранит, —
Так и живут они вдвоем под ветхим кровом,
И много дней они не обменялись словом.
II
А над равниною лучей горячий ток.
В стволах деревьев вновь течет весенний сок,
Когда полдневное светило их ласкает.
И, как приливом, весь простор залит жарой,
И резвых бабочек кружится желтый рой, —
Он над лужайками танцует и порхает.
Даль бесконечная — куда ни кинешь взор —
Веселой трескотней полным-полна до края:
То, солнцем опьянен, в траве густой играя,
Без устали поет цикад крикливый хор!
Везде трепещет жизнь, горят ее огни,
Повсюду льется свет — горячий, белый, зыбкий.
И замок молод вновь, и, как в былые дни,
Он улыбается гранитною улыбкой!
Обоих стариков отогревает зной,
Глаза мигают их, и в ванне огневой
Вытягиваются иссушенные члены.
И старческая грудь впивает солнца зной,
А души дряхлые, как бы стряхнув покой,
Внимают шорохам проснувшейся вселенной.
На палки опершись, встают они с трудом.
С улыбкой бледною к подруге наклоняясь,
Старик сказал: «Мой друг! Как хорошо кругом!»
Она ж, от этих слов как будто пробуждаясь
И взглядом обежав знакомые места,
Сказала: «Милый друг! Вновь ожила мечта!»
И на блеянье коз их голоса похожи,
И губы вялые дрожат весенней дрожью!..
Они взволнованы; в глазах у них — темно...
Лесные запахи томят и опьяняют,
Как слишком крепкое для их сердец вино!
И нежно головы свои они склоняют,
Почуяв в воздухе волненье прежних лет...
«Такой же, помнишь ли, сверкал горячий свет
(Так говорит старик, — и в голосе рыданье),
Когда явилась ты на первое свиданье!»
Опять молчат они. И думы привели
К давно забытым дням, к годам невозвратимым.
Так, обойдя моря, приходят корабли
Дорогой дальнею домой, к брегам родимым.
Он говорит: «Тому, что было, вновь не быть.
Но можно ли скамью там, в парке, позабыть?»
И, словно ранена внезапною стрелою,
Шепнула женщина: «Идем туда со мною!»
И оба, позабыв бессилье и печаль,
Рванулись, чтоб идти вперед в весеннем шуме, —
Старуха древняя, закутанная в шаль,
И сгорбленный старик в охотничьем костюме.
III
И оглянулись: вдруг заметят их порыв!
Потом, согбенные и головы склонив,
Друг друга за руки, как дети, нежно взяли,
И, старостью своей унижены, вдвоем
Пошли они давно нехоженым путем.
Как пьяные, они качались и шагали
Зигзагами вперед — под зноем по лужкам,
Толкаясь, и спеша, и торопя друг друга,
А палки в их руках — вослед рысцой упругой,
Как будто две ноги, бежали по бокам.
Вот, с остановками, едва дыша и млея,
Они вступили в парк. Открылась им аллея.
И прошлое опять маячило вдали.
А влажная земля — им чудилось — местами
Покрыта легкими и нежными следами,
И тропы узкие следы те берегли,
Как будто ждали вновь они привычной пары.
А старики все шли, и жалок был их шаг,
И дуб их осенил, и вяз их встретил старый,
Что одевали парк в недвижный полумрак.
И, словно отыскав знакомую страницу,
Старик промолвил: «Здесь». Она сказала: «Да!» —
«Я пальцы целовал, — ты помнишь ли?» —
«Всегда». —
«И губы?» — «Да, мой друг». — И вновь
им стало мниться,
Что поцелуй скользит со лба — к устам —
на грудь, —
Нерасторжимых ласк забытый крестный путь.
Опять зажглось в крови былое нетерпенье,
И прежних радостей в сердцах восторг возник,
Когда припомнилось им уст прикосновенье,
Сплетенья нежных рук и взоров переклик,
И дни, когда они, от радости алея,
Трепещущие шли вдвоем по той аллее!
IV
Скамья замшелая, как прежде, их ждала.
«Здесь?» — «Да!» Нашли они приют былых свиданий.
И сели старики. Рассеивалась мгла
От ярких отблесков былых воспоминаний.
Но вот увидели: из-под куста ползет
Ногами, как дитя, передвигая слабо,
К скамье столетняя измызганная жаба,
Чуть копошась в траве и волоча живот.
И слезы горькие сдавили им дыханье:
Вот кто свидетель был их первого свиданья,
Вот кто подслушал страсть взволнованных речей,
Вот кто в живых мощах признал своих гостей!
И гад заковылял к скамейке торопливо,
К ногам любовников пополз он, тих и вял,
И сладостно глядел, и брюхо раздувал,
И толщину свою он нес вперед спесиво.
Заплакали они. Но той же песней вдруг,
Что восемьдесят лет тому назад звучала,
Из чащи птичка им на слезы отвечала.
И в странном трепете воскресших нежных мук
Из глуби мертвых дней потоком неустанным
Жизнь снова пронеслась пред взором их
туманным, —
Все счастье прежнее, пьянящий блеск очей,
Бред исступленных ласк, восторг былых ночей,
И пробужденья их — усталых, нежных, томных,
А после, вечером, мелькания теней,
И долгий поцелуй под сенью вязов темных,
И терпкий аромат склонившихся ветвей!
Но только лишь сердца наполнились до края
Воскресшей негою — бриз налетел, играя,
И старикам донес он леса аромат.
Трепещут груди их, и взоры вновь горят...
И пробужден в крови какой-то прежний трепет,
И тело вновь дрожит, и вновь — любовный лепет,
И руки вновь сплелись, и снова взор горит,
И зной забытых ласк опять сердца томит.
Но — вместо светлых лбов и лиц весенне-чистых,
Пригрезившихся им сквозь ряд годов лучистых,
Угасшей радостью томивших их сейчас, —
Два старческих лица глядели друг на друга
Застывшей маскою уродливых гримас!
Глаза прикрылись их. Нежданного испуга
На них, расслабленных, нахлынул темный вал,
Как смертная тоска!..
«Уйдем», — старик сказал.
Но не могли они подняться. Точно вкован
В сиденье каждый был, растерян и взволнован:
Ведь их родная сень так далека была.
Так были в тишине недвижны их тела,
Что каменным они казались изваяньем.
Но встали вдруг они и с горестным стенаньем
Пошли в обратный путь.
И, точно дождь, порой
По спинам холод полз струею ледяной,
Промозглой сыростью вступала в горло плесень,
Гнездившаяся здесь, в покое вековом,
И подземелья дух все леденил кругом.
Был скорбен мертвый груз забытых давних песен,
Томил он стариков, бродивших в полумгле,
И ноги дряхлые приковывал к земле.
V
Пружиной сломанной вдруг женщина упала;
Растерянный старик остался на ногах
И думал: «Может быть, она слегка устала,
Но встанет и пойдет?» Внезапно жуткий страх
Нахлынул на него неотвратимым шквалом.
С забытой силою схватил ее старик
И поднял за руки, и к ней, дрожа, приник —
Но тело жалкое висело грузом вялым.
Он слышал слабый хрип в ее груди — и вдруг
Он понял, что сейчас она испустит дух.
И он за помощью нелепыми прыжками
Куда-то поскакал, разметывая пыль, —
Привычной не было руки с ним, и костыль
Причудливыми вел несчастного путями.
И каждый вздох его звучал в тиши, как стон,
Колени дергались, и подгибались ноги,
Как будто захотел пройтись вприсядку он.
Наскакивал на ствол порой он по дороге, —
И, как мячом, играл деревьев черный строй
Несчастным стариком, — кощунственной игрой,
Его агонией себя увеселяя.
Уже он знал: конец борьбе. Изнемогая,
Как утопающий, издал он жалкий стон,
Лицом на землю пав в предсмертном содроганье.
И было горестно последнее стенанье,
И отвечал ему лишь дребезжащий звон, —
То колокол звучал, спокойный и унылый.
С вороньим карканьем сливался хриплый звук.
Потом умолкло все. Лежала тень вокруг,
Как камень, тяжела, безмолвна, как могила.
VI
Они лежали там. День угасал печальный.
Спускался тихий мрак завесой погребальной.
Они лежали там опавшею листвой,
Дрожа в конвульсиях последней лихорадки,
И трудно было б их найти во тьме ночной.
Зверьки из нор своих к ним подошли украдкой,
И видят — загражден ежевечерний путь, —
И в лица им одни пытались заглянуть,
Другие ж, робкие, все бегали подале.
И черви склизкие чрез них переползали,
И там, где жалкие лежали старики,
Кружилась мошкара и падали жуки.
Внезапно вздрогнул парк от грохота и гула.
И ливнем мрачные аллеи захлестнуло,
Струились бурных вод потоки по земле,
И с неба черного всю ночь неугомонно
Лил дождь на стариков, дрожавших в черной мгле.
Когда же разлилась заря по небосклону,
Нашли безжизненных, окоченелых их.
Два тела сморщенных лежали на дороге,
Промокшие насквозь, раскинувшие ноги,
Как выкинутые из темных бездн морских.
Поэма впервые была опубликована в «Литературной республике» 24 сентября 1876 года, а затем перепечатана в «Голуа» 19 марта 1878 года.
<< пред. << >> след. >> |