| << пред. << Сельская Венера
Перевод Георгия Шенгели
Бессмертен род богов. Родятся между нами,
Как встарь в Италии, они из года в год;
Но только мир теперь колен не клонит в храме
И бога мертвого забудет вмиг народ.
Но все ж — рождаться им: их племя не иссякло:
Им над толпой царить — неверию в пример.
Герои все идут от семени Геракла,
И старая земля еще растит Венер.
I
Однажды, в ясный день, на берегу песчаном,
Рыбак, шагавший там с корзиной за спиной,
Из пены, где земля граничит с океаном,
Услышал слабый плач — почти что под пятой.
Младенец, девочка лежала там, нагая,
Жестоко брошена, добыча горьких струй
Прилива буйного. Иль создал, колыхая,
Ее земли и вод извечный поцелуй?
Рыбак ее обтер и положил в корзину
И с торжеством понес, прильнувшую к сети,
И, как челнок средь волн, ходьбой колебля спину,
Дал, точно в люльке, ей блаженный сон найти.
Он скоро стал вдали неразличимой точкой,
И поглотил его простор; а у воды,
Широко блещущей, вились его следы,
Шли бесконечною вдоль по песку цепочкой...
В округе полюбил найденочку народ,
И не было важней ни у кого забот,
Чем тельце целовать, где розой жизнь алела, —
Животик в складочках, и ручки меньше всех;
Она ж, восторженно топыря пальцы, млела,
И радостный ее не прекращался смех.
И вот она уже умеет по дорожке
Кой-как переставлять, с трудом и страхом, ножки,
Качаясь на ходу, — и всяк ее манит,
Чтоб глянуть, как она старательно бежит.
А вот уж козьими она летит прыжками
В траве, что поднялась до самых губ ее,
Ногою худенькой сверкая сквозь тряпье,
Гоняясь день-деньской в полях за мотыльками;
И поцелуи всех манит румянец щек,
Как стаю быстрых мух к себе влечет цветок.
В полях поймав, ее все тискали ребята
От плеч и до колен, и всяк был столь же пьян,
И так же трепетом была рука объята,
Как если б гладила мясистой девки стан.
А старики ее сажали на колена,
Обняв за талию костлявою рукой,
В мечте о юных днях, — и жмурились блаженно,
Увядшим ртом скользя в копне волос густой.
Случалось ей бродить, — с ней были неразлучны
Удравших из дому или из школы скучной
Стада мальцов: она была царицей их,
Держа в покорности и малых, и больших;
С утра до вечера за ней, не уставая,
Влюбленных шалунов тащилась всюду стая.
Всяк, чтоб ее пленить, был на разбой готов:
Те ночью шли тайком по яблоки чужие,
Перемахнув забор, восторженно-лихие,
Забыв и сторожей, и палки их, и псов;
Те шнырили в лесу и ползали вдоль веток,
Ища укрытых гнезд, и добывали ей
Дроздов, еще в пуху, малиновок, чижей.
Порой она их всех вела ловить креветок.
В воде до бедр нагих она взметнет сачок,
И вмиг трепещет в нем увертливая стая;
Ребята же глядят на смутный очерк ног,
Что мягко зыблются, сквозь слой воды блистая.
А вечером, устав, они бредут домой,
Но остановятся внезапно у прибрежий,
И каждый жмется к ней, безумный и хмельной,
И съесть ее готов, ей рот целуя свежий.
И, не боясь ничуть, сурова и горда,
Им целовать себя она дает всегда.
II
Вот выросла она, красивой стала, смелой,
И пахнет красота ее, как плод созрелый.
Светловолосая, почти рыжа она
И жарким солнцем дюн навек заклеймена:
Веснушки редкие горят на ней прелестно;
А нежный взлет грудей, которым в платье тесно,
Вздувает ей корсаж и протирает ткань.
Все платья ей к лицу — любая ветошь, дрянь:
Такой она глядит величественной, гибкой;
Сверкает рот ее, раздвинутый улыбкой;
Прозрачной глубиной мерцает синий взгляд.
Чтоб ей понравиться, всяк умереть бы рад:
Едва покажется она — бегут навстречу парни;
Смеясь, она глядит в глаза, где жар расцвел,
Проходит медленно, — и плещущий подол
В них жажду страстную вздымает все угарней.
В лохмотьях — вызовом сверкала красота;
И жест ее любой был точным и свободным;
И грация была во всякий шаг влита:
Все, что ни делала, казалось благородным.
И всюду слухи шли: ее коснешься рук —
И пленником у ней навеки станешь вдруг.
Жестокою зимой, когда не только в сени
Домишек, а в кровать вползает злой мороз
И рытвины дорог бесследно снег занес, —
Ночами у окон ее вставали тени
И, мглу угрюмую собою бороздя,
Как волки, рыскали, вкруг хижины бродя.
А в лето знойное, когда по зрелым нивам
С руками черными жнецы во ржи снуют,
Когда цветущий лен под ветром там и тут
Переливается с шуршанием ленивым, —
Остатки от снопов сбирала там она.
А с неба желтого текла, раскалена,
Жара бездонная, мертвящая равнины,
И, дух переводя, безмолвно гнули спины
Жнецы, и лишь серпы несли со всех сторон
По нивам дремлющим свой равномерный звон.
Но в юбке огненной, в рубашке, где просторно
Грудям нестиснутым, она спокойно шла,
Как бы не чувствуя жары палящей горна,
Что на земле траву неумолимо жгла.
Шла быстро и легко, то сноп неся пшеницы,
То скошенной травы подняв огромный пук;
Мужчины, увидав ее, вставали вдруг,
И дрожь желания ласкала поясницы:
Казалось, все они в себя вдохнуть хотят
До глубины груди пьянящий аромат,
Дыханье страстное расцветшей этой плоти!
Потом, лишь кончится тягучей жатвы день
И солнце рдяное уйти готово в тень, —
Вставали где-нибудь на горке, на отлете,
Двумя гигантами, черневшими в лучах,
Жнецы-соперники — и бились на серпах!
Вот сумрак обволок покой равнин глубокий;
По скошенной траве уже легла роса;
Уже померк закат, и ярко на востоке
Звезда вечерняя пронзила небеса.
Последний шум умолк, далекий и невнятный, —
Мычанье, песий лай, звонков овечьих дрожь,
И над землею сон простерся необъятный,
И небо черное все вызвездило сплошь.
Она же прочь пошла тропинкою лесною,
Плясала на ходу, пьянея вдруг, одна,
Могучим запахом листвы опьянена,
Глядя сквозь сеть ветвей густых над головою
В мерцание небес, обрызганных огнем.
Но что-то нежное в безмолвье голубом
Над нею зыбилось: та ласка ночи темной,
Та невесомая и томная печаль
Согретых сумраков, когда чего-то жаль
И душу слабую гнетет тоской огромной
Боль одиночества. А вкруг — то здесь, то там —
Пугливые прыжки, таимые скольженья
Зверья полночного, что крадется по мхам,
Рождая шорохи, даря прикосновенья;
И птиц невидимых ей слышен был полет.
Она садится вдруг, и, к бедрам подступая,
Томленье странное вдоль стройных ног идет.
Швырнув одежду прочь, она лежит, нагая,
Среди душистых трав, простершись на спине,
И ждет безвестных ласк, что реют в вышине.
Дрожь быстрая по ней порою пробегает,
Стекая с кожи в плоть, до глубины костей;
И стая светляков, горящих меж ветвей,
Как стая легких звезд, вкруг бедр крутых сверкает.
Тут тело рухнуло внезапно к ней на грудь,
И губы жаркие в ее всосались губы,
И судорожных рук нажим, прямой и грубый,
Ее на нежных мхах старался развернуть.
Но чей-то просвистел кулак, и вмиг влюбленный
Свалился, точно бык, ударом оглушенный:
Ему коленкою другой на грудь налег,
И, с горлом сдавленным, тот и хрипеть не мог.
Но и второй летит: в лицо, как молот, прянул
Кулак неистовый. И слышен средь кустов
Треск несмолкаемый бесчисленных шагов,
И бой невидимый во мраке ночи грянул,
Самцы клубком свились, как бы олени — в дни,
Когда им лань велит трубить в порыве яром;
Свирепый рев стоял, хрипенье, хруст возни,
И груди крякали под бешеным ударом
Огромных кулаков, дубины тяжелей.
Она же, прислонясь к стволу, таясь во мраке,
Вся гордости полна, на бой глядела; ей
Приятно было ждать исхода дикой драки.
Когда же лишь один остался, всех сильней,
Он, пьяный, весь в крови, еще себе не веря,
К ней прыгнул, и она, под пологом ветвей,
Бесстрашно приняла его объятья зверя!
III
Когда в деревне вдруг один займется дом, —
Зерном пылающим повсюду сыплет пламя
Рой искр; они летят; и крыши все кругом,
Одна вслед за другой, огромными кострами
Пылают на ветру. Так и огонь любви,
Испепелив сердца, безумствуя в крови,
Пожаром прыгая к мужчине от мужчины,
Мгновенно охватил окрестные равнины.
Скользя в лесную глушь или сходя в овраг,
Куда ее влекла ночами страсть слепая, —
Следы любовные ее там выбил шаг...
Ее любовники дрались не уставая,
И к победителю безропотно она
Шла — для восторга тел, для страсти рождена;
Ни разу не вздохнув от счастья иль томленья,
Как рок она несла их жадные стремленья.
И тот, кто уследил глазами или ртом
Тропинки тайные, что скрыты в теле том,
Кто плод хмельной сорвал, издревле и доныне
Растимый красотой меж дивных бедр богини, —
Тот в сердце дрожь хранил и, вынося едва,
Как лихорадки бред, любовные ознобы,
Везде ее искал, как бы в припадке злобы,
Роняя с бледных губ безумные слова.
IV
Ее животные любили, будто в сказке,
И странно их она ласкала — как людей;
С любовной резвостью вся тварь стремилась к ней —
Руном и шерстью льнуть к ногам в приливе ласки.
Бежали следом псы, ее пяты лижа;
Как перед телкой, бык ярился вдруг, дрожа,
И жеребцы ее встречали долгим ржаньем;
Порой обмануты немыслимым желаньем,
Сражались петухи или козлы дрались,
На фавньих ножках встав, уставя лбы крутые;
Шмели гудящие и пчелы золотые,
Спускаясь на нее, ни разу не впились.
Шла по лесу она — ей пели птицы, даже
Крылом ласкающим касаясь иногда,
Слетя к птенцам, у ней упрятанным в корсаже.
Она вдыхала страсть во встречные стада,
И круторогие тяжелые бараны,
Забыв о пастухе с прерывчатым рожком,
И овцы с блеяньем трусили, неустанны,
Вослед ее шагам рассыпчатым шажком.
V
Порой, вдруг ускользнув от всех, она бежала
Купаться — в свежесть вод полуночных. Луна
Прилив медлительный и берег освещала.
Она спешила. Тень ее вилась, черна,
По склонам светлых дюн, в дали теряясь синей,
Там, в беспредельности, в безжизненной пустыне
На гальке кучею свое тряпье свалив,
Нагая, шла к воде, ногой касалась белой
Волны, что пеною клубилась и кипела, —
И, руки вытянув, кидалась вдруг в прилив.
И, выйдя на берег, счастливой и струистой,
Вытягивалась вся на дюне, мощный свой
Великолепный стан в песок вжимая чистый.
Когда же медленно она брела домой, —
Оттиснут был близ волн тончайший очерк тела,
Как будто медную метнули с высоты
В песок тот статую. На слепок красоты
Высь поднебесная мильоном глаз глядела.
Потом туда вползал волны лукавый клок
И, отпечаток смыв, отглаживал песок.
VI
В ней — Совершенство, Жизнь, какие мы в законах
Первичных чувствуем; тип вечный Силы той,
Что в беге времени приходит к нам порой
И правит, властвуя землей, среди сраженных
Воль человеческих, — Искусство породив.
Мужчины жаждали Елен и Фрин когда-то, —
Так жаждали ее. Она же, как прилив,
Всем нежность буйную дарила без возврата.
Презренно было ей одно лишь существо:
То злобный был пастух, старик седой, кого
Все волки слушались.
В дорожную канаву
Цыганка бросила его младенцем. Он
Был найден пастухом, подобран и вскормлен.
Тот умер, завещав завистливому нраву
Питомца злобу к тем, кто счастлив, кто богат,
И — знанья тайные оставив, говорят.
Ребенок рос один, без радости, без крова,
Пася гусей и коз, выстаивая дни
Под ветром и дождем, под градом руготни.
Когда же под плащом он засыпал сурово,
Всегда он видел сны, за ночью ночь подряд,
О тех, кто сладостно в своих постелях спят.
Потом, лишь луч зари взвивался над равниной,
Он черный хлеб жевал, следя за струйкой длинной
Дымка, что вился там, над крышами домов, —
Как знак того, что суп, горячий суп готов.
Старел он. Темный страх все перед ним питали;
Вниманье занимал на посиделках он:
Рассказы странные о нем передавали,
И после женщины напрасно звали сон.
Как утверждали все, мог управлять он роком,
Беду обрушивать на недругов своих
И в огненных словах созвездий зорким оком
Читать грядущее в глуби небес ночных.
Скитаясь, в шалаше он жил зимой и летом,
Всех сторонясь людей. Когда же в ветер он
Кидал свой странный зов, тогда со всех сторон
Нечеловечий крик ему звучал ответом.
Он силу тайную хранил в глуби зрачков,
Умея усмирять взбесившихся быков.
Но и еще слушок бродил неутомимо:
Раз девушка одна, с ним встретясь в поздний час,
Решила, что ее он схватит; он же мимо
Прошел, без слов; потом, ночь не смыкая глаз,
Она дрожала вся от страха и страданья:
Ей слышался вдали призыв его желанья.
И, чувствуя себя беспомощной в борьбе,
Она пошла сквозь мрак, полна тревожной дрожи,
С ним в шалаше делить соломенное ложе!
По воле похоти с тех пор он звал к себе
Ночами девушек. И шли они покорно,
Красотки юные, отдать для страсти черной
Девическую грудь, стыд забывая с ним, —
И он, старик, урод, казалось, был любим.
Он был космат: весь лоб, надбровья, щеки, губы
Тонули у него в копне седых волос;
Как плащ, что спину грел своею тканью грубой,
Сам козьей шерстью он, казалось, весь порос!
Когда с кривой ногой, хромая, в гору шел он
В закатном зареве, что тень кидало в лог,
Метался шаг его, как фавна дикий скок.
Он, старый сельский Чорт, нечистым пылом полон,
У голого холма, где чуть взросло былье,
Но где расцветший терн лег золотым пожаром,
В апрельский светлый день вдруг повстречал ее —
Кого любил весь край.
Как солнечным ударом
Был весь пронизан он, едва она прошла.
Он пожелал ее: столь хороша была!
Скрестились взгляды их, недобрые не в меру.
Казалось — встреча то враждующих богов!
Был, как охотник, он взволнован, что готов
В засаде встретить лань, а повстречал пантеру!
Она прошла. Цветок ее тяжелых кос,
Когда она, спеша, сходила под откос,
Букетом чуть бледней, слился с цветами терна.
Все ж била дрожь ее; хоть был ей мерзок он,
Но верила она, что скрытой наделен
Он силой, — и бежать пустилась вдруг проворно.
Блуждала целый день она; когда ж погас
Закат и ночь сошла на рощи и на нивы,
Страх темноты ее окутал в первый раз.
По черной просеке идя среди дремливой
Стены дубов, она вдруг увидала: там
Стоит колдун-пастух — недвижен, зорок, прям.
Но, кинувшись бежать, от ужаса шалея,
Уж никогда потом дознаться не могла, —
Не видела ль она лишь силуэт ствола,
Сухое дерево, торчащее пред нею?
Шли дни и месяцы. Метался ум ее
Подбитой птицею, свинец в крыле носящей.
В смертельном ужасе пред участью грозящей
Боялась покидать она жилье свое:
Ведь стоило лишь ей пройти в полях, по склонам,
Уже стоял он — здесь иль там; кидая в дрожь,
Его лукавый взор внушал ей: «Ты придешь», —
Ложаясь на рану ей железом раскаленным.
И скоро волю ей сломил столь тяжкий гнет,
И родилась в душе, томимой жутью дикой,
Потребность уступить руке судьбы. И вот,
Решившись, наконец, склониться пред Владыкой,
В ночь зимнюю она пошла его искать.
Снег всюду распростер белеющую гладь,
Недвижно-мертвую, и стужа ветровая
Как бы с конца земли летела, заставляя
Деревья трескаться туманные в лесу,
И ветви голые трепала на весу;
Луна застылая в печальном небе где-то
Едва означилась тончайшей нитью света;
Весь мир, вплоть до камней, измучил холод злой.
Она бездумно шла, хоть леденели ноги,
Чернея точкою в пустыне снеговой,
Решившись пастуха достичь в его берлоге.
Как пригвожденная, она вдруг стала: там
Два зверя страшные вдоль по снегам стремились;
Они как будто бы играли и резвились,
И тень металась в лад огромным их прыжкам.
Затем, помчав сквозь ночь свой перебег бездомный,
С безумной резвостью они в два-три прыжка
К ней приближаются, летя из дали темной.
Она узнала в них овчарок старика.
Задохшись, тощие от голода, с глазами,
Горящими сквозь шерсть, нависшую клоками,
Они скакали вкруг, но в лае засверкал
Как бы улыбкою крутых клыков оскал.
Они — как рыцари, что вздумали из плена
Отбить и привезти Подругу сюзерена,
И, с нею следуя, гарцуют на пути
Герольдами любви, — спешат ее вести.
Пастух же сторожил, торча над косогором;
Сбежал он, потащил ее; у шалаша
Была открыта дверь; пастух втолкнул, спеша,
Добычу, всю уже раздев горячим взором.
Он радостно дрожал от головы до ног, —
К удару близок тот, кто счастья смог дождаться:
С минуты встречи с ней он начал задыхаться,
Как пес охотничий, что зверя сбить не мог!
Когда же девушка почуяла на коже
Ту ласку слизняка, с которой к ней приник
Козлиным смрадом весь пропитанный старик, —
Все существо ее в холодной сжалось дрожи.
А он, держа в руках ее столь нежный стан,
Природой созданный, чтоб страстью все пылали,
Что столько юношей уже так близко знали, —
Был злобой старого урода обуян;
Нещадной ревностью и завистью объятый,
Желал он ей отмстить убожество свое!
Хоть поцелуй сперва она снесла косматый,
Но вдруг отпрянула: он прыгнул на нее
И кулаками бил, чтоб смять сопротивленье, —
И снеговая даль накрыла тишиной
Как бы предсмертный вскрик и долгое хрипенье.
Тут испустили псы протяжный скорбный вой,
В полях безжизненных звучавший так уныло, —
И дрожь пугливая им шерсть вдоль спин вздыбила.
А в хижине борьба отчаянная шла:
Там в схватке яростной переплелись тела,
О стены стукаясь непрочного строенья;
Раздался женский плач, рыданья и моленья;
И вновь затем борьба, что оборвалась вдруг
Мольбой о помощи; и этот слабый звук
Без отзвука в полях угас.
Рассвет унылый
Просачиваться стал сквозь серый свод небес;
Холодный ветер взвыл с удвоенною силой;
Морозным инеем сковало чахлый лес —
Как мертвый. Все вокруг конец всему познало.
Но, точно занавес, скользнула туча вбок,
И пролился на снег сплошь розовый поток:
Пурпурный небосвод забрызгал кровью алой
И одинокий холм в белеющих полях,
И стены шалаша, и наледь на ветвях.
Казалось, целый мир убийством полн ужасным!
Тут вышел на порог из хижины старик.
Он тоже красен был и спорил с небом красным!
Когда же в небесах багрец поблек, поник
И побелело все средь солнечных сияний,
Он, сумрачен и прям, стоял — еще багряней:
Казалось, выходя, ладони он простер,
Чтобы лицо пятнал карминовый раствор.
Нагнулся снегу он черпнуть рукою правой —
От пальцев на снегу остался след кровавый.
Чтобы лицо умыть, стал на колени он —
Вода текла с лица — красна. И, потрясен,
В ознобе страха он глядел. И вдруг помчался.
Сбежав с холма в поля, он вдоль дорог метался,
В кустах и зарослях, летел что было сил,
И, как травимый волк, без счету петли вил,
И снова стал.
Зрачки расширены от страха,
Скользили: где-нибудь деревня ль не видна?
Потом он взял опять горсть ледяного праха,
Чтобы еще стереть два алые пятна.
И снова в путь. Но страх возник в душе: бесплодно
Скитаться до смерти, не встретя никого,
По столь пустым снегам, под твердью столь холодной!
Он слышит: колокол звонит вблизи него,
И он в село бежит, вновь напрягая ноги.
Крестьяне там уже болтают у дверей;
Он их зовет: «Скорей! Она мертва, скорей!» —
Бежит, стуча в дома вдоль всей большой дороги,
Твердя: «Идите же! Ведь я убил ее!» —
И следом шум растет и каждое жилье
Захлестывает. Все, дома свои кидая,
Вослед за пастухом бегут со всех сторон.
Но дальше и вперед идет упрямо он;
И вспугнутых людей за ним влачится стая
Печальной лентою чрез чистый снег. Росло
У каждого села дорогой их число,
И шли они к холму, встававшему все резче,
Куда, едва дыша, вел их пастух зловещий!
Все поняли они, кого убил старик.
Но как, но почему, в какой безумный миг? —
Никто не спрашивал: все чуяли глубоко
Над этой гибелью как бы дыханье Рока.
Та — Красотой была, и был Коварством — тот.
Кому-то должно пасть. Две равных Силы миром
Не правят заодно. Соперникам-Кумирам
Не разделить небес. И Божество-урод
Вовеки не простит прекрасному.
На скате
Холма, у шалаша, все стали. Лишь старик
Посмел войти — опять увидеть мертвый лик
И жертву вытащить чудовищных объятий.
Ее он голой в снег швырнул, как бы спеша
Хоть жестом оскорбить, и, крикнув: «Вам!
Для гроба!» —
Укрылся, запершись, за дверью шалаша.
Стояли все в тоске; в сердцах кипела злоба.
Сверкающая плоть в постели снеговой
Покоилась, и кровь ни каплей не алела:
Псы, отыскав ее недвижной и немой,
Ей долго с нежностью вылизывали тело.
Живой и дремлющей она казалась. В ней
Нездешней красоты как будто луч светился;
А нож еще торчал в том месте, где вонзился, —
Как раз в развилине меж пышных двух грудей.
И труп ее пятном простерся золотистым
На белизне снегов. Растерянный народ
Толпился перед ней с благоговеньем чистым.
А косы светлые, лежащие вразлет,
Сверкали, точно хвост пылающей кометы,
Как солнце, павшее с небесной синевы;
И круг сияния у мертвой головы
Был точно нимб, — как те, что на богов надеты!
Но несколько крестьян, кто старше и стыдлив,
Сорвав со спин плащи из козьей шерсти, резко
Прикрыли наготу, прекрасную до блеска;
А парни, рукава по локоть засучив,
Носилки из ветвей связали неумело, —
И с дрожью двадцать рук ее подняли тело!
Безмолвная толпа за ними тихо шла
Туда, за горизонт, безжизненной равниной,
И, на змею похож, кортеж влачился длинный.
Затем — все пусто вновь, вновь тишина и мгла!
Пастух же, скрывшийся в норе уединенной,
Почуял, что объят ужасной пустотой, —
Как будто от него весь мир бежал, смятенный.
Он вышел — никого в пустыне ледяной!..
Страх охватил его. Один стоять не в силах,
Он посвистал собак, двух добрых псов своих;
Их нет; он удивлен; глядит — но в далях стылых
Ни здесь, ни там, нигде прыжков не видно их...
Тогда он крикнул. Крик затих, снегами скрытый.
И, обезумев, он стал выть — сильней, страшней...
Псы, вовлеченные в движение людей,
Забыв хозяина, бежали за убитой.
Поэма впервые напечатана в журнале «Новое обозрение» в апреле 1880 года после очень долгих настояний со стороны Флобера и Тургенева: редактора журнала, г-жу Жюльетту Адан, крайне смущал сюжет поэмы, которую она сначала вообще отвергла.
<< пред. << |