| >> след. >> Ги де Мопассан. Бесполезная красота
Из сборника "Бесполезная красота"
-------------------------------------------------------------------
Ги де Мопассан. Полное собрание сочинений в 12 тт. Том 9. Библиотека "Огонек", Изд. "Правда", М.: 1958
Перевод А. Ромма
Примечания Ю. Данилина
Ocr Longsoft для сайта mopassan.krossw.ru, август 2007
-------------------------------------------------------------------
I
У подъезда особняка стояла элегантная виктория, запряженная двумя великолепными вороными. Был конец июня, около половины шестого вечера, и между крышами домов, замыкавших передний двор, виднелось небо, ясное, знойное, веселое.
Графиня де Маскаре показалась на крыльце в ту самую минуту, когда в ворота входил ее муж, возвращавшийся домой. Он приостановился, взглянул на жену и слегка побледнел. Она была очень красива, стройна, изящна; продолговатый овал лица, кожа цвета золотистой слоновой кости, большие серые глаза, черные волосы; не взглянув на мужа, как бы даже не заметив его, она села в коляску с такой непринужденной и благородной грацией, что сердце графа вновь сжалось от позорной ревности, так давно его терзавшей. Он подошел и поклонился.
— Вы едете кататься? — спросил он.
Она презрительно бросила два слова:
— Как видите.
— В Лес?
— Возможно.
— Мне разрешается сопровождать вас?
— Коляска ваша.
Не удивляясь тону жены, он поднялся, сел рядом с нею и приказал:
— В Лес.
Лакей вскочил на козлы рядом с кучером; лошади, как всегда, начали плясать на месте, вскидывая головой, и выравняли шаг, только повернув на улицу.
Супруги сидели рядом молча. Муж искал повода для разговора, но жена упорно сохраняла жестокое выражение лица, в он не решался начать.
Наконец он тихонько пододвинул руку к затянутым в перчатку пальцам графини и, словно нечаянно, прикоснулся к ним, но жест, которым жена отдернула руку, был так резок и выражал такое отвращение, что муж встревожился, несмотря на свою привычную властность, доходящую до деспотизма.
Он прошептал:
— Габриэль!
Не поворачивая головы, жена спросила:
— Что вам угодно?
— Вы прелестны.
Она ничего не ответила, откинувшись в коляске с видом разгневанной королевы.
Теперь они поднимались по Елисейским Полям к Триумфальной арке на площади Звезды. Огромный монумент в конце длинного проспекта возносился колоссальным сводом в багряное небо, и солнце как будто садилось прямо на него, рассеивая вокруг огненную пыль.
А река экипажей, сверкавшая медью и серебром сбруи, гранеными стеклами фонарей, текла по двум руслам: в сторону Леса и к городу.
Граф де Маскаре заговорил снова:
— Дорогая Габриэль!
И тогда, не выдержав, она ответила с досадой:
— Ах, оставьте меня в покое, прошу вас! Неужели я даже не имею права побыть одна в коляске?
Он притворился, будто не слышит, и продолжал:
— Вы никогда не были так хороши, как сегодня.
Она явно потеряла терпение и ответила, уже не сдерживая гнева:
— Напрасно вы это замечаете; клянусь вам, я никогда больше не буду вашей.
Он был изумлен и потрясен, однако привычка повелевать взяла верх, и его слова: «Что это значит?» — прозвучали не вопросом влюбленного, а скорее окриком грубого хозяина.
Она отвечала полушепотом, хотя за оглушительным стуком колес слуги все равно ничего не могли слышать:
— Ах, что это значит? Что это значит? Вы все тот же! Вы хотите, чтобы я сказала?
— Да.
— Сказала все?
— Да.
— Все, что лежит у меня на сердце с тех пор, как я стала жертвой вашего жестокого эгоизма?
Он побагровел от удивления и злобы. И, стиснув зубы, пробормотал:
— Да, говорите!
Это был высокий, широкоплечий человек с большой рыжей бородой, красивый мужчина, дворянин, светский человек, считавшийся безукоризненным супругом и прекрасным отцом.
В первый раз после выезда из дома она повернулась к мужу и посмотрела ему прямо в лицо:
— О, вы услышите неприятные вещи. Но знайте, что я готова на все, что я пойду на все, что я не боюсь ничего, а вас теперь — меньше чем кого бы то ни было.
Он тоже взглянул ей в глаза, уже содрогаясь от ярости. И прошептал:
— Вы с ума сошли!
— Нет, но я больше не желаю быть жертвой отвратительной пытки материнством, — вы подвергаете меня ей уже одиннадцать лет! Я хочу наконец жить как светская женщина; я на это имею право, как и все женщины.
Сразу побледнев, он пробормотал:
— Не понимаю.
— Нет, понимаете. Вот уже три месяца, как я родила последнего ребенка, а так как я все еще очень красива и, несмотря на все ваши усилия, почти не дурнею, — вы только что признали это, увидев меня на крыльце, — то вы находите, что мне снова пора забеременеть.
— Да вы не в своем уме!
— Ничуть. Мне тридцать лет, у меня семеро детей, мы живем вместе одиннадцать лет, и вы надеетесь, что так будет продолжаться еще лет десять, и тогда вы перестанете ревновать.
Он схватил и сдавил ее руку.
— Я вам не позволю больше так говорить со мной!
— А я буду говорить до конца, пока не выскажу все, что мне надо сказать, и если вы попробуете помешать мне, заговорю еще громче, и меня услышат кучер и лакей на козлах. Я только потому и позволила вам сесть сюда, что здесь есть свидетели, — это вынуждает вас слушать меня и сдерживаться. Слушайте. Вы всегда были мне неприятны, и я всегда вам это выказывала, ведь я никогда не лгала, сударь! Вы женились на мне против моей воли; мои родители были в стесненном положении, и вы добились своего; они отдали меня вам насильно, потому что вы были очень богаты. Они заставили меня, я плакала.
В сущности, вы купили меня; и когда я оказалась в вашей власти, когда я готова была стать вам верной подругой, привязаться к вам, забыть все ваши приемы запугивания, принуждения и помнить только о том, что я должна быть вам преданной женой и любить вас всем сердцем, — вы тотчас стали ревновать, как никогда не ревновал ни один человек: ревностью низкой, постыдной, унижающей вас и оскорбительной для меня, потому что вы вечно шпионили за мной. Я не прожила замужем и восьми месяцев, как вы уже стали подозревать меня во всевозможных обманах. Вы даже давали мне это понять. Какой позор! И так как вы не могли помешать мне быть красивой и нравиться, не могли помешать тому, что в салонах и даже в газетах меня называли одной из красивейших женщин Парижа, то вы старались придумать что угодно, лишь бы отстранить от меня всякие ухаживания. Тогда вам пришла в голову отвратительная мысль — заставить меня проводить жизнь в постоянной беременности, пока я не начну вызывать во всех мужчинах отвращение. О, не отрицайте! Я долго не догадывалась, но потом поняла. Вы даже хвалились этим своей сестре, и она рассказала мне, потому что она любит меня и ее возмутила ваша мужицкая грубость.
Ах, вспомните нашу борьбу, выбитые двери, взломанные замки! На какое существование вы обрекали меня целых одиннадцать лет — на существование заводской кобылы, запертой в конюшне! А беременная, я внушала вам отвращение, и вы избегали меня месяцами. Вынашивать ребенка меня отправляли в деревню, в фамильный замок, на лоно природы. Но когда я опять возвращалась, свежая и красивая, нисколько не увядшая, по-прежнему привлекательная и по-прежнему окруженная поклонением, возвращалась с надеждой хоть немножко пожить жизнью богатой молодой светской женщины, — тогда вас снова обуревала ревность и вы опять начинали преследовать меня тем отвратительным и низким желанием, которым томитесь сейчас, сидя рядом со мной. И это не желание обладать мной — я бы вам никогда не отказала, — это желание обезобразить меня!
Кроме того, после долгих наблюдений я разгадала еще одну вашу тайну (я уже научилась разбираться в ваших поступках и мыслях): вы желали иметь детей потому, что они давали вам спокойствие, пока я вынашивала их под сердцем. Ваша любовь к ним родилась из отвращения ко мне, из тех гадких подозрений, которые покидали вас во время моей беременности, из той радости, которую вы испытывали, видя, что мой стан полнеет.
О, эта радость! Сколько раз я чувствовала ее в вас, встречала в вашем взгляде, угадывала! Дети! Вы любите их не как свою кровь, а как свою победу. Это победа надо мной, над моей молодостью, над моей красотой, над моим обаянием, над моим успехом; вы хотели заставить умолкнуть те восторженные голоса, которые раздавались вокруг меня и которые я слышала. И вы гордитесь детьми, вы выставляете их напоказ, возите их в брэке по Булонскому лесу, катаете на осликах в Монморанси. Вы водите их на театральные утренники, чтобы все видели вас с ними, чтобы все говорили: «Какой прекрасный отец!», — чтобы повторяли это беспрерывно...
Он схватил ее руку с дикой грубостью и стиснул так яростно, что графиня замолчала, подавляя подступивший к горлу крик.
Он прошипел:
— Я люблю моих детей, слышите? То, в чем вы мне признались, позорно для матери. Но вы моя. Я хозяин... ваш хозяин... я могу требовать от вас всего, чего хочу и когда хочу... и на моей стороне... закон!
Он готов был раздавить ей пальцы в тисках своего большого, мускулистого кулака, А она, побледнев от боли, тщетно пыталась вырвать руку из этих клещей; она задыхалась, на глазах у нее выступили слезы.
— Теперь вы видите, что я хозяин, что я сильнее. — сказал он и слегка разжал руку.
Она продолжала:
— Вы считаете меня религиозной?
Он с удивлением произнес:
— Конечно.
— Как вы думаете, верю я в бога?
— Конечно.
— Могу ли я солгать, если поклянусь перед алтарем, где заключена частица тела Христова?
— Нет.
— Угодно вам отправиться со мной в церковь?
— Зачем?
— Там увидите. Угодно?
— Если хотите, пожалуйста.
Она громко позвала:
— Филипп!
Кучер слегка наклонил голову и, не отрывая глаз от лошадей, чуть повернулся к госпоже. Она приказала:
— В церковь Сен-Филипп-дю-Руль.
И виктория, подъезжавшая к воротам Булонского леса, повернула к городу.
Во время этого нового переезда муж и жена не обменялись ни словом. Затем, когда коляска остановилась у портала храма, г-жа де Маскаре соскочила на землю и вошла в храм; граф следовал в нескольких шагах от нее.
Не останавливаясь, она дошла до решетки хоров, упала на колени у стула, закрыла лицо руками и начала молиться. Она молилась долго, и муж, стоя позади, заметил наконец, что она плачет. Она плакала беззвучно, как плачет женщина в великом и страшном горе. Словно волна пробегала по ее телу, заканчиваясь коротким рыданием, которое она хотела скрыть, унять, сжимая лицо руками.
Но граф де Маскаре, которому было не по себе от этой длительной сцены, тронул ее за плечо.
Это прикосновение пробудило ее, как ожог. Выпрямившись, она посмотрела мужу прямо в глаза.
— Вот что я должна вам сказать. Я ничего не боюсь, можете делать все, что хотите. Если вам угодно, убейте меня. Один из наших детей — не от вас. Клянусь вам в этом перед богом: он слышит меня здесь. Это единственное, чем я могла отомстить вам за вашу подлую мужскую тиранию, за каторжный труд деторождения, к которому вы приговорили меня. Кто был моим любовником? Этого вы не узнаете никогда! Вы будете подозревать всех. Вам его не открыть. Я отдалась ему без любви и без радости, только для того, чтобы обмануть вас. И он тоже сделал меня матерью. Который из детей его ребенок? Этого вы тоже никогда не узнаете. У меня семеро детей — угадайте! Я хотела сказать вам об этом позже, гораздо позже: ведь измена будет местью мужчине только тогда, когда он о ней узнает. Вы вынудили меня признаться сегодня. Я кончила.
И она быстро прошла через всю церковь к открытой двери на улицу, ожидая, что услышит за собой быстрые шаги разъяренного мужа и свалится на мостовую под жестоким ударом его кулака.
Но графиня не услышала ничего; она дошла до коляски, мигом вскочила в нее и, содрогаясь от ужаса, задыхаясь от волнения, крикнула кучеру:
— Домой!
Лошади тронулись крупной рысью.
>> след. >> |