Давно я хотел вам написать, мой горячо любимый учитель, но политика (!!!) мешала мне это сделать. Политика мешает мне работать, выходить, думать, писать. Я подобен флегматику, ставшему пылким сангвиником, и пацифисту, ставшему кровопийцей. Париж живет в ужасной лихорадке. Эта лихорадка обуяла и меня: все остановилось, замерло, как перед крушением; я перестал смеяться и всерьез рассвирепел. Раздражение, вызываемое предательскими махинациями этих прощелыг, до того сильно, непрестанно и мучительно, что не покидает вас ни на минуту, терзает, как укусы москитов, преследует даже при сочинении стихов и в объятиях женщин. Всякое терпение лопнет при виде преступной глупости этого кретина. Как! Этот генерал некогда выиграл сражение благодаря личной глупости в сочетании с причудой случая; затем он попытался проделать собственными силами маневр, столь удавшийся в первый раз по воле упомянутого случая, и проиграл целых два исторических сражения; и вот теперь, имея такое же право называться герцогом Маджентским, как и великим герцогом Решоффенским или эрцгерцогом Седанским, вышеуказанный генерал под предлогом, как бы глупые люди не оказались под управлением более разумных, чем они сами, разорил бедных (единственных, кого разоряют), остановил в стране всякую умственную работу, ожесточил мирных людей и подстрекнул соотечественников на гражданскую войну, как подстрекают несчастных быков в цирках Испании!
    Скажут, что я говорю фразы. Пусть так. Я требую уничтожения правящих классов, этого сброда красивых тупоумных господ, которые копаются в юбках старой, набожной и глупой шлюхи, именуемой высшим обществом.
    Да, я нахожу теперь, что 93 год был мягок, что сентябристы были милосердны, что Марат — ягненок, Дантон — невинный кролик, а Робеспьер — голубок. Поскольку старые правящие классы остаются ныне так же неразумны, как и тогда, нужно уничтожить ныне правящие классы, как и тогда, и утопить красивых господ-кретинов вместе с их красивыми дамами-потаскушками. О радикалы! Хотя у вас часто вместо мозга — кислое вино, освободите нас от спасителей и военных, у которых в голове только ритурнель да святая вода.
    Вот уже неделя, как я не могу больше работать, до того мои уши раздражены жужжанием, производимым махинациями этих отвратительных тупиц.
    Все же к 15 января я закончу переделку своей драмы (совершенно переработанной). Короче говоря, я вам представлю ее вскоре после вашего возвращения.
    Я составил также план романа, который начну, как только развяжусь с драмой.
    А всю эту картину венчает Гюго — наш поэт, задающий обеды всем журналистам Парижа и требующий присутствия подле себя Сарсэ и Витю, не удостоивших явиться. «С сожалением отмечают их отсутствие».
    Были же там Альбер Дельпи (!), Кошина (!) и сотни неизвестных, о которых Гюго говорит как о выдающихся художниках. Словом, прочтите его речь. Наплевать ему на общество!
    Несмотря на все, я чувствую себя неплохо и целую вас, надеясь в скором времени побеседовать с вами.