Вот уже четыре дня я собираюсь тебе написать, дорогая мама, ибо хорошо знаю, что новости из Парижа — лучшее твое развлечение, но я был занят с утра до вечера и не мог найти времени, чтобы послать тебе хоть страницу. Я опять видел Тарбе, и он просил меня составлять для него литературную хронику. Ему хотелось бы, чтобы, взяв какой-нибудь факт, я делал на его основе философские или иные заключения. Золя настаивает, чтобы я согласился, говоря, что это единственный выход из положения. Самые различные причины смущают меня:
    1) Я не хочу брать на себя ведение регулярной хроники, ибо буду вынужден писать глупости; я согласился бы только, взяв иногда в качестве темы какое-либо интересное событие, развить ее при помощи побочных размышлений и рассуждений. Я собираюсь сделать нечто подобное по поводу самоубийств из-за любви, чрезвычайно умножившихся в данный момент, и выскажу некоторые неожиданные заключения. Наконец, хотелось бы давать только такие статьи, под которыми я осмелился бы подписаться, и я никогда не поставлю своего имени под страницей, написанной в течение двух часов, а то и менее.
    2) Я не хочу быть связанным официально с дирекцией Голуа даже и в том случае, если вовсе не буду касаться политики.
    Моя драма окончательно отвергнута Французской комедией, причем Перрен сомневается, чтобы ее принял какой-либо другой театр из-за второго акта, полного безумной ярости и жестокости. Я ожидал этого и нисколько не удивлен.
    Оканчиваю Сельскую Венеру, насчитывающую уже 220 стихов. После этого я быстро примусь за роман, так как с осени начнет выходить большой журнал, во главе литературной редакции которого станет Золя. Напечатание там моего романа даст мне сразу четыре — пять тысяч франков. Ты понимаешь, что время терять не следует. Мои друзья и я получим возможность помещать там в любое время критические статьи. Субсидирует журнал фабрикант шоколада М. Он дает для начала 600 000 франков. Как видишь, это неплохо.
    У меня нет никаких новостей относительно Барду: я думаю, что он смеется над Флобером. Гонкур преподнес мне свою прелестную книгу под названием Интимные портреты XVIII века. Я одолжу ее тебе на пасху. Сельской Венерой я доволен; думаю, что мне удастся добиться того, чего я хотел; но, черт возьми, это непристойно, непристойно, непристойно! В книге сойдет, но не в газете.
    Г-жа Д. написала папе письмо, полное комплиментов по моему адресу; она говорит там между прочим: «Мне хотелось бы, чтобы какая-нибудь прекрасная дама в шелковых чулках, на кокетливых каблучках, с надушенными амброй волосами внушила бы ему то совершенство вкуса, которого не знают ни Флобер, ни Золя, но которое увековечивает поэзию и поэтов даже какою-нибудь полсотней стихов и т. д. Я лично, как вы знаете, обожаю XVII век, и Голуа не всегда мне нравится».
    Нахожу эту фразу чудесной, потому что в ней содержится вся вековая глупость прекрасных дам Франции. Литературу на изящных каблучках я знаю и не стану ею заниматься; я желаю только одного — не обладать общепринятым «вкусом», ибо все великие люди им не обладали, а создавали новый.
    Что касается XVII века, то, по-моему, он наихудший из всех. В этом веке не было ни Рабле, ни Монтеня, ни д'Обинье, ни Ренье, ни Вольтера... и т. д. и т. п., а все эти люди, по-моему, гораздо выше Мольера и Корнеля. Что же касается XIX, величайшего из всех, о нем вместо глупых современников будут судить потомки.
    Целую тебя тысячу раз, дорогая мама, и умоляю тотчас же написать о себе хотя бы в двух словах. Привет служанкам.