Ты видишь, что я опять пишу тебе, но, по правде говоря, не могу ждать больше. Я чувствую себя таким растерянным, таким осиротелым и таким деморализованным, что вынужден просить тебя прислать мне несколько ободряющих страниц. Я боюсь наступающей зимы, остро чувствую свое одиночество; мои долгие одинокие вечера иногда ужасны. Когда я сижу один за столом с печальной лампой, горящей передо мной, на меня часто находят минуты такого отчаяния, что я не знаю больше, к кому кинуться. В такие минуты прошлой зимой я часто говорил себе, что и ты, наверное, испытываешь ужасную тоску в продолжение долгих, холодных декабрьских и январских вечеров. Вот уже три месяца, как я вернулся к своей монотонной жизни.
    Л. Ф. не может обедать со мной сегодня вечером, он обедает в городе; это наводит на меня скуку. Вместе мы могли бы немного побеседовать... Я написал сейчас, чтобы несколько рассеяться, одну вещицу в духе Понедельничных рассказов. Посылаю ее тебе; она, конечно, ни на что не претендует, ибо состряпана за какие-нибудь четверть часа. Попрошу тебя, однако, вернуть мне рукопись, потому что я могу использовать ее в дальнейшем. Там есть несколько не совсем правильных фраз, я исправлю их, когда будет нужно. Я очень хотел бы перенестись недели на две назад, а то действительно слишком уж быстро летит время, не имеешь возможности ни повидаться, ни побеседовать с друзьями, а по окончании отпуска говоришь себе: «Но как же это случилось? Я ведь только что приехал, я еще ни с кем не поговорил».
    Прощай, дорогая мама, целую тебя тысячу и тысячу раз, так же как и Эрве.